Расстановочная работа и духовность
Исследования,практика, воспитание сердца[1]
Альбрехт Мар
Данная статья представляет собой практически неизмененный текст доклада на
конференции DGfS «Живая духовность в работе и повседневной жизни»,
прошедшей 1–3 марта 2013 года в Мюнхене.
Я начну с одной небольшой истории, затем немного расскажу об исследованиях,
скажу о важных шагах развития расстановочной работы вплоть до сегодняшнего дня
и в завершение подойду к теме духовности и воспитания сердца в контексте расстановочной
работы.
Вначале небольшая история
Много лет назад здесь, в Мюнхене, проводился ЭСТ-тренинг, семинар-тренинг Эрхарда,
с обещанием через два дня достичь просветления. Мне не хотелось упустить такую
возможность, и я записался. Вечером первого дня нам дали задание: на следующее
утро по дороге на тренинг в метро, автобусе или трамвае говорить «спасибо» тому,
кто стоял к нам в тот момент ближе всех. Задание показалось мне трудным, но, чтобы
не уменьшать свои шансы на просветление, я проделал это пять или шесть раз. Примерно
трое из тех, к кому я обратился, выказали в ответ недоумение и отвернулись. А
вот с двумя другими, женщиной и мужчиной, в разных поездах метро, независимо
друг от друга, произошло следующее: после моего «спасибо» они посмотрели на меня
с некоторым удивлением и недоверием, а потом в их глазах загорелся маленький огонек,
который я не мог воспринять иначе, чем как восторг. Восторг от того, что в них
могло быть что-то, за что другой человек им благодарен.
Даже если обещанного просветления на том тренинге так и не произошло, это
отрадное переживание в мюнхенском метро осталось со мной до сих пор.
Заметки об исследованиях
В течение тех примерно 35 лет, что прошли с момента этого переживания,
области исследований, утвердившиеся как нейробиология и когнитивистика, т.е.
науки о сознании, все более пристально интересовались такими ментальными
состояниями как восторг, любовь, счастье, внимательность, сочувствие, сочувствие
самому себе и, конечно, медитация, а также участвующими в них нейрональными
процессами.
Так, в случае восторга в мюнхенском метро мы могли бы с помощью фМРТ, функциональной
магнитно-резонансной томографии (перевод мозговой
деятельности в трехмерные образы, способ «нейроизображения»), по меньшей мере в
семи регионах мозга обнаружить повышенную активность (повышенное насыщение
кислородом) и выброс таких нейромедиаторов, как дофамин, эндорфины и таких
гормонов, сопровождающих ощущение счастья, как дофамин, серотонин, норадреналин,
фенэтиламин или PEA (основное вещество многих галлюциногенов) и окситоцин, знаменитый
гормон доверия, ласки и любви. То есть это так называемый нейрогормональный
коррелят, к примеру, счастья.
Наряду с нейрофизиологией и нейропсихологией сегодня существуют также контемплативные
и нейроконтемплативные науки и даже нейротеология («есть ли в мозге модуль Бога?»),
нейрофилософия, а еще — чтобы принять встречные меры против безудержного «Neuroenhancement»[2], искусственного усиления работоспособности мозга, — нейроэтика.
Также мы наблюдаем сильную тенденцию к интеграции дисциплин, так, одна из
них называется «интерперсональная нейро-кардио-иммунобиология», а ее предметом,
соответственно, является взаимодействие между нашими социальными отношениями и
важными управляющими системами нашего тела. Здесь нужно бы добавить еще по
крайней мере такие дисциплины, как генетика и эпигенетика.
В чем причина для таких колоссальных исследовательских усилий?
Первый ответ:
мы просто не можем иначе.
Прежде всего, исследование синонимично жизни. Тут есть тот первичный
инстинкт, та первичная радость открытия, эксперимента, испытания; тут есть то
любопытство, жажда нового или, лучше сказать, очарование новизной: как это все
получается, откуда берется, вплоть до: «Кто создал Бога?». Этот вопрос, как недавно
рассказал мне один коллега из Кувейта, он задал ребенком на уроке по изучению
Корана, чтобы немедленно получить от имама затрещину за этот превосходный, но
как раз таки недопустимый вопрос.
Это та наша неукротимая радость поиска и игры, которая на самом деле и характеризует
в первую очередь нашу живость.
Здесь уже можно предугадать духовность – тему нашей конференции. Исследование
– само по себе духовная, то есть не-обусловленная, бес-причинная потребность, которая
представляет собой одно из качеств бытия
– без цели, без смысла, сама по себе вызывающая
ощущение счастья.
Может быть, вы помните квантового физика и нобелевского лауреата Ричарда
Фейнмана (Richard Feynman, умер в 1988 году), являющего
собой прекрасный пример такой позиции и практики. Помимо выдающихся достижений на
поприще физики, он научился в Бразилии играть на барабанах, вместе со своей
танцевальной группой выступал в том числе в Париже, самостоятельно расшифровывал
древние тексты майя и всю свою жизнь пытался попасть в Туву, республику в Южной
Сибири, которая еще в детстве стала для него заветной целью. После многолетних абсолютно
невероятных, уморительно смешных и всякий раз напрасных усилий он получил,
наконец, разрешение на въезд – через четыре дня после смерти. Чтобы заново
обнаружить в себе эту радость первооткрывателя и исследователя, свою собственную
Туву, имеет смысл вдохновиться Ричардом Фейнманом, например, на канале
YouTube.
Второй ответ на вопрос
«почему?» в отношении интенсивных исследований нейронаук касается мотива, смежного
с первым, и это, конечно, их практическая польза.
Здесь я хотел бы остановиться
только на одной области нейронаук, а именно нейропластичности или так
называемой зависимой от активности пластичности мозга.
Вплоть до 70-х годов считалось,
что мозг и нервная система представляют собой по существу статичный орган, практически
не способный к образованию новых структур. Однако интенсивные исследования заставили
нас убедиться в обратном, так что сегодня мы знаем, что наш мозг и наша нервная
система могут постоянно создавать новые структуры и новые функции – равно как и
выводить из эксплуатации дисфункциональные или уже не нужные структуры и
процессы – причем с пеленок и до последнего вздоха.
Нейропластичность означает три вещи:
1.
нейрогенез, создание
новых нейронных дорожек, нейронов, которых только в мозге около триллиона (1011,
10 с 11-ю нулями);
2.
миелиногенез, усиленное создание миелина, богатой жирами изоляционной
оболочки нейронов, которая обеспечивает быструю и беспрепятственную передачу
электрических импульсов;
3.
синаптогенез, создание новых синапсов (это места
контактов между нервными клетками). Только в мозге количество синапсов
оценивается примерно в 100 триллионов (1016), это больше, чем
предполагаемое число небесных тел в известной нам Вселенной.
И, чтобы еще немного проиллюстрировать
чудо невообразимой сложности нашей нейрональной системы: количество возможных
функциональных состояний мозга превышает вычисленное астрофизиками число всех
атомов (1078) в известной Вселенной.
По-английски самое короткое
определение нейропластичности звучит так: «firing leads to wiring» (активизация ведет к формированию соединений), то есть любое
нейрональное возбуждение, идет ли оно изнутри или из окружающего мира (firing), тут же приводит к формированию
соответствующей нейрональной структуры (wiring), которая прокладывает путь
непосредственно проходящему импульсу и в случае повтора позволяет ему легче,
чем в первый раз, найти дорогу и достичь своей цели. Сейчас это, кажется,
признается нейробиологами как неоспоримый факт.
Важно при этом следующее.
Как мы постоянно слышим от нейробиолога из Геттингена Геральда Хютера (Gerald Hühter), «мозг развивается так, как и для чего он используется
с увлечением». Все, что мы думаем и делаем с увлечением, воодушевлением,
страстью, любовью, с искренним и сильным желанием, приводит непосредственно к
интенсивной нейропластической активности и сразу принимает нейрональную форму, которая
поддерживает направление и цель нашего устремления.
Будда описывает этот процесс
так: «Куда я направлю свое внимание, то я и узнаю». Иными словами: то, на чем я
сосредоточен со всей полнотой внимания – если хотите: с увлечением и страстью, –
проявляет себя и становится ясным.
Однако Хютер напоминает
еще и о том, что «человек, наверное, единственный вид, способный увлекаться
вещами, которые не важны или даже вредны для его собственного выживания». Наши нейропластические
возможности, разумеется, действуют и там, где мы со страстью и воодушевлением посвящаем
себя фундаменталистским или фашистским целям и блокируем те нейрональные
функции, которые отвечают, к примеру, за переживание сочувствия.
По сути, нейропластичность
– это нейтральная, аморальная биологическая способность. Однако ее возможности можно
использовать, чтобы, например, в детском саду, школе и институте развивать наши
просоциальные задатки (и опять же: эффективнее всего здесь работают
воодушевляющие, увлекающие формы обучения) так, чтобы мы становились более
осознанными и способными к сопротивлению, например, в отношении тоталитарных
искушений и более резильентными в потенциальных ситуациях травмы.
Итак, для нас, людей,
по-прежнему открытым остается центральный вопрос: что действительно важно
для меня и моих ближних? Что действительно значимо? Это, несомненно,
один из множества подзаголовков или ключевых вопросов данной конференции.
Я хотел бы еще вкратце
назвать некоторые терапевтические примеры, где этот ключевой вопрос и
применение принципов нейропластичности дают порой совершенно удивительные
результаты:[3]
– тяжелое
обсессивно-компульсивное расстройство;
– посттравматическое
стрессовое расстройство (ПТСР);
– тяжелая афазия (утрата
речи) после инсульта;
– параноидная
шизофрения.
При этом применяются следующие принципы:
1.
Многократное поощрение в том смысле, что «улучшение и, может
быть, исцеление возможно и научно доказано».
2.
Подробные разъяснения на тему физиологии мозга, нарушенных и здоровых функций, включая призыв, особенно к
больным с обсессивно-компульсивным расстройством: «Верь не всему, что ты
думаешь». Мы не жертвы своей мозговой деятельности, а ее творцы.
3.
Систематически осваиваемая внимательность.
4.
Тщательно проработанная программа тренировки, которая в
достаточной степени доставляет удовольствие и мотивирует, например, игровые и развлекательные
состязания – это как раз достаточно увлекательно!
5.
Где возможно, фМРТ (нейроизображение) как объективация
изменений.[4] 6.
По необходимости пофазно медикаменты (анксиолитики при
ПТСР, нейролептики при шизофрении)
В итоге
Мы можем сотрудничать
с нашим мозгом, то есть с самими собой. При помощи своей ментальной, когнитивной
активности, то есть целенаправленного, осознанного мышления, или коротко: при
помощи своего сознания, мы можем создавать
свои материальные мозговые процессы, то есть образование нейрональных структур
и функциональных процессов. Дух создает материю – а последняя, в свою
очередь, способствует большей свободе действий и поддерживает растущее сознание.
Мы можем чуть ли не непосредственно-чувственно
ощутить, что думание того, что для нас важно и желательно, создает функции и
структуры мозга, которые со своей стороны опять же стимулируют и облегчают нужное
нам поведение. Моментальная материализация нашего мышления также является
причиной того, почему духовные традиции рекомендуют одну из центральных – и
самых трудных – практик внимательности: внимательность к мышлению.
Конкретное знание, наглядное
представление и объективация физиологических процессов в мозге, например посредством
нейроизображения, могут оказать при этом сильное мотивирующее воздействие на
продолжение, углубление и интенсификацию нашей кооперации с самими собой.
Нечто подобное, наверное,
имел в виду Брайан Грин (Bryan Green), друг вышеупомянутого Ричарда Фейнмана,
когда писал: «Прочитав фейнмановское описание розы, где он пояснял, что, как
всякий другой, умеет отдать должное аромату и красоте цветка, однако его физические
знания чрезвычайно усиливают это переживание, поскольку он может учитывать в
том числе чудо и великолепие лежащих в его основе молекулярных, атомарных и
субатомарных процессов, я навсегда стал приверженцем естественных наук».
Расстановочная работа,
несомненно, относится к числу наиболее эффективных нейроактивных методов, где концентрированная
ориентированность на позитивное изменение, полученные инсайты и подтверждающие
нейропластические преобразования приводят в действие благотворный — в противоположность
порочному — круг кооперации с самими собой, топливом для
которого становятся сильное желание изменений и естественное воодушевление, которыми
часто сопровождаются расстановки.
Возможно, вам знаком феномен «треска синапсов» в расстановках? Нет, конечно,
такого не бывает – но иногда у меня возникает чуть ли не чувственно-осязаемое
ощущение, что в ходе развития насыщенной, волнующей расстановки вся нервная
система клиента (а может быть, и всех присутствующих) проходит интенсивный
процесс перестройки под «нейропластический аккомпанемент», где описанный выше синаптогенез
исполняет свою партию в виде легких щелчков и потрескиваний.
И: исследования мозга подтверждают, что предложение Берта Хеллингера не
мешать после расстановки душе в ее собственном движении «любопытствующими»
расспросами слишком поверхностно. Расспросы, которые помогают выяснить, как получаются
устойчивые решения и как мы можем эффективно поддерживать их в дальнейшем, абсолютно
ценны и необходимы – именно для того чтобы интегрировались и стабилизировались
инсайты, новое поведение и их нейрональные основы. Как любил подчеркивать граф Карлфрид
Дюркгейм (Karlfried Graf Dürckheim): «Одно просветление еще никого
не делает просветленным», и это относится как к умственно-ментальному, так и к нейрональному
уровню!
В этой связи я хотел бы упомянуть здесь также опубликованное в номере 1/2013
журнала «Семейная динамика» („Familiendynamik») гейдельбергское исследование (то есть его первую часть), посвященное
эффективности системных расстановок. Оно «однозначно доказывает эффективность
системных расстановок в отношении центральных переменных психического здоровья.
…улучшение психического состояния, снижение психической нагрузки, меньшая инконгруэнтность»
(расхождение между мотивацией и ее претворением в действие). Это тоже важное
исследование, поскольку оно заменяет веру фактами и тем самым повышает,
естественно, желательное признание расстановочной работы.
Не в последнюю очередь благодаря растущим усилиям по исследованию в том
числе расстановочной работы, благодаря интенсивной международной расстановочной
деятельности, созданию национальных организаций и Международной Ассоциации
Системных Расстановок (ISCA — International Systemic Constellations Association), благодаря форумам[5],
публикациям и многочисленным конгрессам, расстановочная работа сильно
продвинулась в своем развитии. Далее я хотел бы обрисовать значимые, на мой взгляд,
аспекты ее развития.
О состоянии расстановочной работы: четыре важных аспекта развития
Существенную причину для взрывоподобного распространения расстановочной работы
в Германии после выхода в 1993 году книги «Два рода счастья» я вижу в том, что здесь
расстановочная работа была нужна больше, чем в какой-либо другой стране мира. Речь
шла и идет о более глубоком, служащем жизни и открытым к будущему обращении с периодом войны и нацизма, до этого в значительной
степени сформированного динамиками вины и искупления во всех их проявлениях.
За десять лет моего обучения психоанализу (1967–1977), несмотря на прорыв 68-го
года, темы войны, национал-социализма и Холокоста не затрагивались ни в учебном
анализе, ни на семинарах. То же касалось и многих других дисциплин. Свой
учебный анализ я закончил с лишь слегка изменившейся депрессией, которую
взвалил на себя сам, и я едва переносил клиентов, которые, как и я, жили под
грузом семейных переплетений, связанных с войной и нацизмом.
В последующие годы это молчание претерпело коренные изменения, чему во
многом способствовала в том числе и расстановочная работа.
Я вижу четыре важных аспекта в развитии, пройденном расстановочной работой по
сегодняшний день, это: самоорганизация, динамика между агрессором и жертвой, работа
с травмой и «сейчас» как центральное пространство сознания для расстановок.[6]
От интервенции к самоорганизации
Все вы помните начальную фазу расстановочной работы и очень активно
интервенирующую роль ведущего. Эта ситуация сильно изменилась.
Отталкиваясь от слов астрофизика Эриха Янча (Erich Jantsch, «Самоорганизующаяся Вселенная», 1979): «Самоорганизация ведет к самотрансцендентности»,
я описываю три фазы расстановок как
– самоорганизацию,
– самообъяснение или самоэкспликацию и
– самотрансформацию.
Самоорганизация: сюда относится весь начальный
процесс расстановки, от заявления клиента о желании сделать расстановку, первичной беседы (в какой бы форме она ни происходила) вплоть до первого
невербального формирования расстановочного поля посредством заместителей и
резонанса присутствующей группы.
«Система рассказывает свою историю» — так я называю эту фазу
самоорганизации, когда мы по атмосфере, проявлениям и движениям в некотором
роде угадываем партитуру истории или даже можем прочитать, о чем идет речь.
Эта фаза, в течение которой мы, как правило, не предпринимаем никаких
интервенций, может длиться от пяти до пятнадцати минут и при определенном
навыке может быть весьма увлекательной и информативной.
Возьмем в качестве примера начальной самоорганизации в некой
расстановке сильную тревогу, беспокойство и, на первый взгляд, бесцельные
поиски у заместителей, в том числе у заместителя клиента.
Эта фаза самоорганизации органично переходит в фазу самоэкспликации или самообъяснения, где система объясняет себя в
своих попытках решения.
В указанном выше примере беспокойные движения заканчиваются тем, что заместительница
матери отходит и отворачивается от остальных
членов семьи и смотрит за круг присутствующих на «что-то там, снаружи». Остальные,
включая клиента, немного успокаиваются и смотрят частью на мать, частью, как
она, на что-то «там, снаружи».
На самообъяснение системы, что там снаружи есть что-то важное, что
оказывает сильное влияние на жизнь и атмосферу в семье, мы отвечаем, например,
просьбой к заместительнице матери найти
кого-нибудь из группы, кто будет воплощать «то, что там снаружи».
И, наконец, фаза самоэкспликации естественным образом переходит в фазу самотрансформации, где мы дальше следуем указаниям этой «системной самости» и, например, включаем отверженное или
отсутствующее, отказываемся от иллюзорного или осуществляем необходимые
прощания и находим свой собственный путь, который открывается навстречу
будущему.
В приведенном выше примере это может быть погибший первый муж матери, включения
которого ищет эта семья, чтобы обрести полноту.
На мой взгляд, Берт Хеллингер указал тут на нечто очень важное: зачастую то,
что заставляет нас искать такие приводящие к страданиям решения, как болезни
или несчастливые отношения, это глубокая, бессознательная связующая любовь. А целительные
решения заключаются в том, чтобы найти для той же любви лучшее, светлое, то
есть осознанное решение – например, в качестве выражения уважения к родителям
позволить себе больше счастья и успеха, чем было возможно для них.
Самотрансформация подразумевает здесь трансформацию или изменение нашего сознания,
которое, например, следует уже не столько слепому детскому стремлению к
принадлежности, а очищенным, просветленным желаниям нашего сердца – что это
такое, я еще буду говорить ниже.
Поэтому я люблю называть расстановочные семинары лабораториями сознания, где
мы вместе практикуем и учимся постепенно заменять детские, узкие, зажатые
возможности сознания более взрослыми, широко открытыми и включающими
пространствами сознания.
В заключение я хотел бы озвучить еще одну гипотезу, содержащуюся в трех
указанных само-фазах. Я исхожу из
того, что каждая система (семья и т.д.) действует на двух уровнях сознания. На
первом уровне преобладают вызывающие страдания динамики слепого,
бессознательного, принудительного повторения одной и той же беды. Второй
уровень сознания содержит имплицитное знание о преодолении страдания. Наше
сознание, как вода, стремящаяся к океану, имеет тенденцию к движению в
направлении все большего простора, другими словами: оно предрасположено к движению
от имплицитного, то есть «сложенного» знания к эксплицитному или раскрытому,
осознанному.
В отношении расстановок задача ведущего состоит исключительно в том, чтобы
сделать возможным и облегчить („facilitate» по-английски) это движение от уже имеющегося имплицитного знания к
эксплицитному. Ему не нужно ничего привносить или добавлять, он должен просто создать
благоприятные условия для рождения, как акушерка, которой ведь не приходится
создавать ребенка. Этими ключевыми словами для меня в модифицированной форме озвучена
суть того, что Берт Хеллингер описал как движения души/духа (здесь для простоты
взятых в качестве понятийной пары) и феноменологическую позицию.
О динамике между агрессором и жертвой, втором важном изменении в
расстановочной работе
Здесь мы тоже прошли большое развитие: исключение агрессора, например, из
семьи, поскольку из-за масштаба своего деяния он преступил границы
толерантности своей группы и тем самым потерял право на принадлежность – потом
нам пришлось узнать и признать, что принадлежность категория не моральная, а
фактическая. Мы стали свидетелями удивительных встреч в любви между – замечу – мертвыми
жертвами и агрессорами. А еще мы столкнулись с вопросами, которые задаются,
например, в Южной Африке, Руанде и многих других похожих местах: как агрессоры
могут вернуть свою утраченную, например, в убийствах человечность, чтобы таким
образом помочь жертве или ее близким снова обрести в свою очередь их утраченные в претерпевании деяния
человечность и достоинство?
Это большие вопросы, и мы, расстановщики, постоянно имеем с ними дело здесь
и во всем мире.
В этой связи я хочу со своей стороны рассказать об одном переживании, которое
оставило во мне глубокий след. Те из вас, кто был на первом конгрессе Seeon с супругами Ассманн (Assmann), уже знают эту историю.
Это было несколько лет назад. Расстановку своей родительской семьи делала женщина,
отец которой, будучи национал-социалистом, был замешан в преступлениях, но
после кратковременной денацификации (запрета на профессиональную деятельность) снова
работал в другой профессии. Заместителя отца она поставила в 30 метрах от
остальной семьи. Он стоял там, совершенно оцепеневший и неподвижный, и точно
такой же была атмосфера во всем помещении, которое было размером со спортзал.
У одной участницы заболела помощница по хозяйству, и поэтому она привела с
собой на семинар свою собаку, большого спокойного метиса, который все время
оставался на своем месте, без видимых признаков того, что расстановки как-то
его задевают.
После мучительного периода неподвижности и оцепенения в пространстве
пес в первый раз за два дня встал, медленно пошел к стоящему на большом
расстоянии мужу/отцу и улегся, прижавшись к его ногам. После этого мужчина
разрыдался, а собака еще какое-то время оставалась рядом с ним. Атмосфера в помещении
совершенно изменилась и ожила.
Нам всем без объяснений было понятно, что собака была здесь единственным
существом, от которого преступник ощутил любовь и тем самым смог снова в
какой-то мере почувствовать себя человеком.
С тех пор в расстановках с агрессорами я всегда стараюсь привлекать людей, которые
его, агрессора, любят. Североамериканские индейцы, например, просят о помощи
предков, имеющих «квалификацию» по той или иной беде или проблеме (и часто это
не родители). При этом речь идет о такой любви, которая также требует от
агрессора и позволяет ему встретиться со своей виной и ее последствиями,
признать, принять их и тем самым вернуть себе утраченную с преступлением человечность.
Несколько слов к фильму Маргарете фон Тротта «Ханна Арендт»
Принимая участие в иерусалимском процессе 1961 года, Ханна Арендт видит Адольфа
Эйхманна «никем» (Nobody) потому, что тот отказался от мышления – для Ханны Арендт самого
характерного для человека свойства, для нее это своего рода духовная категория,
– таким образом превратился в выполняющую приказы, едва ли еще что-то чувствующую
машину и в этом смысле был банален.
Я смотрю на это несколько по-другому. На документальных кадрах, где Эйхманн
снят крупным планом, видно: когда он сидел, не говорил и не был непосредственно
занят записями или слушанием, в его лице была буря, он чуть ли не гримасничал, был
очень напряжен и, предположительно, внутренне измучен. Мне показалось, что он
вполне знал о своей виновности, о чудовищности своих поступков и несостоятельности
своих аргументов. И, предположительно, он испытывал смертельный страх и
чувствовал себя очень одиноко.
Когда же Эйхманн вставал, говорил и приводил аргументы, было ощущение, что он
тут же снова принимал старую идентичность получающего приказы исполнителя, которая
охватывала его прочным и надежным корсетом и заставляла выглядеть так, будто он
полностью убежден в правоте своих отчасти шокирующих высказываний. В
зависимости от позиции, эту сторону Эйхманна можно назвать чудовищной, сатанинской
или как раз таки пугающе нормальной или банальной. Она наверняка служила тому, чтобы
перед лицом чудовищного груза фактов путем отрицания предотвратить полный коллапс.
В условиях иерусалимского процесса Эйхманну нужно было не допустить этого любой
ценой, потому что это было бы равносильно невыносимо мучительному, позорному и
неизбежному самоуничтожению.
Если мы представим себе, что вместе с Эйхманном в зале суда, за стеклом, сидел
бы один или несколько человек, которые его любят, помогают признать вину и
принять неизбежный смертный приговор – как бы процесс протекал тогда?
Заключительное замечание. Как утверждают специалисты по
конфликтологии, в горячих точках, то есть в вирулентных войнах или подобных войне
состояниях, расстановки определенно не могут быть средством выбора, поскольку прежде
всего остального их участники сохраняют принадлежность к своей группе и им
нужно любой ценой предотвратить нелояльность/предательство. Так, в Израиле последствия
Холокоста являются темой в расстановках, а вот тематизировать уже десятки лет не
затихающий конфликт с палестинцами еще практически невозможно.
Что касается развития темы «жертва-агрессор» в контексте расстановок, то мы
все же раз за разом обнаруживаем себя в начале пути, мы на самом деле не можем обратиться
к опыту и зачастую вынуждены искать новые и потому каждый раз лишь ограниченно
годные пути.
Работа с травмой представляет собой часть этих поисков, и я рассматриваю ее
как третий важный аспект развития расстановочной работы.
Интеграция работы с травмой в расстановочную практику
Когда расстановочная работа только начиналась, никакой теории и праксеологии
по травме не было, за исключением «прерванного движения навстречу» в случае
раннего прерывания отношений.
Слишком же часто практикуемая экспозиция травмы и конфронтация
травмированного клиента, к сожалению, также слишком часто приводила к
ретравматизации.
Наибольшим прогрессом мы обязаны здесь Питеру Левину (Peter Levine) с его соматическим
переживанием (Somatic Experiencing), которое хорошо обосновано теоретически, эффективно
практически и хорошо интегрируется в расстановочную работу. Прежде всего
тщательная и точная ориентация на телесное восприятие, на телесно ощущаемый
опыт (Питер Левин: «Травма заключена не в событии, а в теле») равносильна квантовому
скачку в психотерапии и расстановочной работе. Благодаря интенсивным
международным исследованиям травмы последних 25 лет и дальнейшим ценным разработкам
Луизы Реддеманн (Luise Reddemann), Ульриха Захссе (Ulrich Sachsse), Онно ван дер Харта (Onno van der Hart), Франца Рупперта (Franz Ruppert) и многих других, возможности и спектр показаний расстановочной работы
очень существенно расширились.
Сейчас
«Сейчас» – это то качество расстановочной
работы, которое имеет для меня особое значение, которое стало для меня
необходимым. В сборнике «Практика системной расстановки» за 2010 год я уже
писал на эту тему, поэтому здесь буду краток.
В расстановках, то есть в опыте заместителей, мы часто видим воспоминания о
тяжелых событиях в прежних поколениях и о соответствующих страшных картинах, которые
сознательно или бессознательно удерживаются клиентом, его семьей или его
этнической группой как вечно настоящее тогда:
в пространстве сознания этого вечного тогда,
будь то индивидуальные или коллективные травмы, никакие решения невозможны.
Воспоминания в смысле приближения к исторической правде – а большее
невозможно – очень важны, чтобы распознать проникающие в настоящее последствия
событий прошлого, которые часто в отформованном или деформированном виде
передаются из поколения в поколение.
Я полностью отказался
от роли «трансгенерационного шерифа», которая заключалась в том, чтобы идти поколение
за поколением в прошлое, локализовать нерешенный конфликт и там при помощи
системных законов и порядков позаботиться об осознании, сожалении, признании
вины или компенсации у его тогдашних участников. Это ошибочный путь, потому что
мы не можем задним числом сделать произошедшее непроизошедшим и улучшить его в
соответствии с нашими желаниями. Более уместно и эффективно признавать
исторические факты и уважать тех, кто был к ним причастен, воспринимать горе и
сожаление в связи с пережитым и причиненным страданием и в то же время, не
судя, четко себя от этого отграничивать. Это более эффективно еще и потому, что
участники прошлых событий через своих заместителей регулярно дают нам понять[7],
что они тоже чувствуют себя легче и свободней, когда перестают оказывать
ограничивающее влияние на ныне живущих.
Все это возможно
только в сейчас[8]. Поэтому в ситуации, которая
полностью находится во власти тогда,
я прошу всех присутствующих, в том числе участников во внешнем круге, полностью
прийти в сейчас, что можно
дополнительно подкрепить, поставив заместителя для сейчас. Это часто оказывает поразительно проясняющее, приносящее облегчение
и упрощающее действие: те, кто лежал на полу, постепенно встают, те, кто отворачивался
тогда от стыда, горя или возмущения, поворачиваются к общему пространству и
иногда начинается что-то вроде медленного и осторожного процесса «смены кожи» –
выхода из старых образов и погружения в теперь гораздо более пригодный для
дыхания, свежий воздух настоящего. Все остается признанным, как оно было, но оно
прошло и отпускает будущее на свободу.
Сейчас особенно важно при коллективных
травмах, когда образы воспоминаний чрезвычайно сильны и зачастую особенно ужасны. Я часто работал в Израиле и в Руанде, где жуткие образы
мертвых часто имеют огромную власть над живыми. В прошлом
году на семинаре в Руанде, как там принято, сначала на пинборде были записаны
правила группы: слушание, уважение и конфиденциальность. Через несколько часов
после начала семинара мы договорились в качестве следующего базового правила
записать слово «сейчас», которое один участник потом еще дополнительно
утвердил, нарисовав вокруг него большое красное сердце. Без этой опоры и связи с
реальностью работу засосало бы в воронку коллективной травмы, как это назвал бы
Питер Левин, которой очень трудно противостоять после таких событий, как
Холокост или геноцид в Руанде.
Сейчас – это другое слово для сознания взрослого человека. Вот уже около трех лет
мое краткое введение на семинарах заключается в определении расстановочной
работы как взросления. Только вот нет у него хорошей репутации, причем во всех
тех случаях, когда мы придерживаемся представления, что речь при этом идет об
актуализации и фиксации нашего отягощенного детства. Поэтому к своему короткому
определению я добавляю описание богатых возможностей взрослого сознания и
называю пути, как мы можем переступить и оставить в прошлом гораздо более
ограниченные, но зачастую все еще доминирующие возможности сознания ребенка.
В итоге
По моему опыту, благодаря описанному выше развитию расстановки стали за
последние годы менее драматичными, более простыми и спокойными – и более
точными, тонкими и эффективными.
А еще более явной, более ощутимой стала духовная суть расстановочной работы.
Об этом и пойдет речь в завершающей части.
Расстановочная работа и духовность
Нам всем знакомы моменты в расстановках, которые мы воспринимаем как
«духовные», это глубокий покой, тишина, благоговение, спокойствие, абсолютное
согласие, отказ от таких условий, как «хорошо будет только в том случае, если я/ты/она
будем другими», а вместо этого: ничему не нужно быть другим, оно именно такое,
как есть, и так оно правильно.
Что мы переживаем
в эти моменты и что в них духовного?
Это переход от биографически и трансгенерационно обусловленного опыта в пространство сознания необусловленного, где
мы можем быть независимыми – от согласия или отказа, от полученных ран или
совершенных поступков, от нынешних обстоятельств жизни. Эта свобода от
обусловленного и реактивного, вкус которой нам зачастую удается ощутить лишь на
короткое время, как известно всем духовным путям, окупает любые усилия и действительно
позволяет жить лучше.
Познать пространство необусловленного – естественное движение нашего
сознания. Необусловленное – прирожденное наше право. Оно ждет нас, пока мы добросовестно
и терпеливо выполняем свои домашние задания, доброжелательно и с любовью к нам самим, долгие годы, снова и снова. И, как все мы знаем, это значит примириться
с нашим происхождением, отказаться от детских иллюзий, оставить страшные образы
давно минувших событий, равно как и ослабить, развеять свою зачарованность этими темными мирами – и еще
многое другое. Это терапия в хорошо знакомом нам смысле, то есть основательное
избавление от страхов и укрепление нашего Я, чтобы мы с достаточной радостью
справлялись с нашей жизнью, были хорошо адаптированы к окружающему миру или,
словами Фрейда, «были способны работать, получать удовольствие и любить».
Или, если иметь в виду уже духовные цели, речь идет о приглашении, которое мы
часто слышим, сначала стать кем-то,
прежде чем можно будет стать никем.
Это работа в
обусловленном и над обусловленным или психотерапия.
Но теперь мы можем вспомнить о том, что в буквальном смысле изначально означает
психотерапия, а именно: с большой внимательностью и старанием лечить — это
подразумевает глагол «therapein» — самое глубокое, драгоценное, божественное в другом человеке – это значение
слова «psyche» – и в этом смысле: способствовать исцелению.
При хорошей психотерапии, при этой работе над обусловленным проявляется
необусловленное, совершенно естественно, мягко, легко, – оно не может иначе: необусловленное
представляет собой имманентное качество обусловленного, его суть.
Руми описывает процесс от обусловленного к необусловленному, который может
потребовать от нас весьма многого, такими словами:
Разбей бокал
И упади
В дыхание стеклодува.
То есть под влиянием нашей решимости и нашей любви ко все более растущей внимательности
и осознанности кристаллизовавшиеся в ходе нашей жизни и в более широких коллективных
контекстах структуры Я или самости в конце концов разбиваются и проходят – пока
все кристаллизованное и застывшее в нас не сможет раствориться в моментах
вечного Сейчас, творящем дыхании стеклодува.
Расстановки совершенно определенно относятся к тем подходам, которые не останавливаются
на восстановлении хорошей адаптированности к миру, способности справляться с
требованиями повседневной жизни (и еще раз: без которой не получится ничего!) –
более того, расстановки максимально открывают дорогу для нашей естественной
тенденции к свободе и простору необусловленного.
И при этом мы переживаем опыт, решающим образом дополняющий вышеназванный
список духовных качеств (тишина, благоговение …): пространство необусловленного
или духовное – это не только что-то грандиозное и возвышенное, оно наполняет
нас теплом, приветливостью, доброжелательностью, простой сердечностью, терпимостью
и сочувствием – к нам самим, к другим людям и ко всей жизни. И не в последнюю очередь
– мы просто смотрим на все с большим юмором, даже в неблагоприятных
обстоятельствах.
В любой работе над развитием эти сердечные качества представляют собой в конечном счете главное. А
названные в начале «нейропластические архитекторы»: воодушевление, удовольствие
от игры, любопытство и сильное желание уже есть
центральные качества сердца.
Если мы говорим об эффективности расстановочной работы, то это центральный ее
критерий: можем ли мы дать больше места нашему любопытному, игривому, радостному,
нашему полному любви и сочувствия – и в этом смысле: нашему просветленному –
сердцу? Способны ли мы иногда допускать беспричинное счастье, хочется ли нам чаще
смеяться в качестве выражения нашей возросшей теплоты и сердечности?
В заключение я еще раз запишу вам упражнение в мюнхенском метро в том варианте,
к которому нас приглашает персидский любовный мистик Хафиз в своем
стихотворении «Есть чудная игра». Оно входит в сборник «Я слышал смех Бога». Это
в некотором роде полная мера того, что я смог лишь чуть-чуть ощутить в восторге
тех, к кому было обращено мое «спасибо». Итак, вот версия Хафиза:
Нам стоило б сыграть в одну
совершенно определенную игру,
В нее играют так:
Мы за руки беремся,
Смотрим друг другу в глаза
И изучаем наши лица.
Затем я говорю:
«Скажи-ка, какую разницу ты видишь
между нами?»
И ты в ответ, возможно, говоришь:
«Хафиз, твой нос в десять раз
больше моего!»
На что я отвечаю:
«Да, мой дорогой, почти что в
десять раз!»
Давай же играть дальше,
И пойдем глубже,
Еще глубже,
И наши души тогда обнимутся
И сплетутся друг с другом.
Наше слияние будет так прекрасно, Что даже Богу нас не различить.
Есть чудная игра,
В которую нам стоит сыграть с
каждым,
В нее играют так…
Д-р. мед. Альбрехт Мар www.mahrsysteme.de
[1] Оригинал статьи был опубликован в журнале «Praxis der Systemaufstellung» 1/2013. [2] Neuro Enhancement — стимуляции мозга с помощью специальных препаратов. (Прим. пер.) [3] Смотри передачу телерадиокомпании arte «Новый старт в голове – как наш мозг сам себя чинит» от 11.9.2012 по
одноименной книге нейропсихиатра и психоаналитика Нормана Дойджа (Norman Doidge), который
участвовал в создании этой передачи. [4] Смотри также работу нидерландского
психотравматолога Эллерта Нейенхэюса (Ellert Nijenhuis, соавтор
классического труда по травме «Преследуемое «я»: структурная диссоциация и терапия
хронической травматизации»), который интенсивно занимается исследованием
диссоциативного расстройства идентичности, при помощи фМРТ объективирует динамику
диссоциированных состояний «я» и пытается поддержать их терапевтическую
реинтеграцию.
[5] Уже десять лет модерируемый австралийским
расстановщиком Крисом Уолшем (Chris Walsh) интернет-форум „Constellation Talk» постоянно растет и на данный момент насчитывает 860 участников из
разных стран.
[6] Структурные расстановки и их ответвления шли
другим путем, для которого характерны, как правило, высокий уровень структурированности
и интервенционной активности. За недостатком места и времени я не буду
останавливаться здесь на этом ценном подходе подробнее.
[7] Эта «безобидная» формулировка, конечно, далеко
не так проста. Брать заместителей для умерших, принимать их восприятие за
реальность и в некоторых случаях придавать ему большое значение пока не вписывается
ни в одну общепризнанную систему объяснений. Временная формула «действенно,
значит действительно» представляется мне более адекватной и честной, чем смелые
модели объяснений, в которые можно верить или не верить. [8] «Сейчас» понимается в первую очередь как данный момент, непосредственное
восприятие внутреннего и внешнего опыта, отступление прошлого и будущего на
задний план. «Только это – ни до, ни после». За этой сиюминутной презентностью
мы можем воспринять еще более фундаментальный уровень сейчас. Это
неограниченное пространство сознания, в котором возникают и проходят все актуальные
феномены, экран, который, сам оставаясь неизменным, отображает все, что
происходит, быстро сменяя друг друга. Или, говоря словами Майстера Экхарта,
которые, возможно, дадут нам почувствовать вкус этого: «Мгновение, в
которое Бог создал первых людей, и мгновение, в которое исчезнет последний
человек, и мгновение, в которое я сейчас здесь говорю, в Боге равны и они есть
не что иное, как ОДНО МГНОВЕНИЕ». – Оба эти аспекта сейчас
мы можем ощутить в расстановках.